Буддийское настроение в поэзии - Страница 12

Во внешней природе гр. Кутузов вдохновляется главным образом теми сторонами, которые отвечают его общему мрачному настроению. В этой области он в особенности певец ночи, как в мире человеческом он воспевает смерть.

Вот одно из многих ночных стихотворений гр. Кутузова:

Глаз бессонных не смыкая,

Я внимал, как сердце ныло,

Как, всю ночь не умолкая,

Вьюги стон звучал уныло,

Как с тревогою участья

Ночь в окно ко мне стучалась,

Как душа с обманом счастья

И боролась, и прощалась.

Временная ночь привлекательна для нашего поэта, потому что она напоминает ему вечную ночь могилы:

Гаснет дух, слабеют силы,

Жизнь ненастья холодней,

Уж не краше ль ночь могилы

Этих мрака полных дней?

Прямому культу смерти, кроме "Рассвета", посвящено и несколько лирических стихотворений, из которых приведу одно - "Встреча Нового года":

Вином наполнены бокалы,

Смолкают речи, полночь бьет,

И вот как с пальмы лист увялый

Отпал прожитый, старый год.

На миг перед живым участьем

Смирилась власть враждебной тьмы,

И с новым годом, с новым счастьем

Поздравили друг друга мы.

Но мне какой-то голос странный

Вдруг прошептал привет иной,

Привет таинственный, нежданный,

Неслыханный дотоле мной.

И я взглянул:- в красе бесстрастной,

Сверкая вечной белизной,

Издалека, с улыбкой ясной,

Мне Смерть кивала головой.

Поклоняясь смерти, гр. Кутузов иногда по старой памяти христианских слов говорит о ней, как о переходе к иной, высшей форме бытия, но большею частью, верный своему общему буддийскому миросозерцанию, он видит в ней безусловный конец всякого бытия, сон без сновидений и без пробужденья:

Надо мной раскинешь ты свой полог,

Полог тот, как ночь, широк и чуден,

Я усну, и будет сон мой долог.

Будет долог, тих и непробуден.

Придя к обоготворению смерти, почему же, однако, гр. Кутузов продолжает жить?

Единственно только по малодушию,- отвечает он сам в стихотворении: "Свиданье со смертью", весьма напоминающем известную басню: "Крестьянин и смерть" {21}:

Она ко мне пришла и постучалась в дверь,

И я узнал тот стук, но с холодом испуга

"О, знаю,- я сказал,- я звал тебя, как друга,

И не страшусь тебя - приди, но не теперь".

Смерть оказывается очень покладистой:

...и дверь приотворив,

Она кивнула мне с упреком головою,

И было много так печали и любви

В слетевшем с уст ее участливом: "Живи!"

Если не ошибаюсь, стихотворения гр. Кутузова, несмотря на заслуженную известность автора, не подвергались еще обстоятельной критике; а потому я считаю не лишним дополнить свой разбор несколькими замечаниями касательно формы и внешней технической стороны. Стих нашего поэта, вообще ясный и простой, свободный и изящный, лишен большею частью сжатой, сосредоточенной силы и широкого размаха. Это, конечно, недостаток едва ли устранимый, да в настоящую эпоху, пожалуй, приходится считать его достоинством. Во всяком случае самое слабое и расплывчатое стихотворение нашего автора имеет гораздо более общего с истинною поэзиею, нежели такое, например, размашистое произведение новейшего декадентства:

Как ужасно воют черные собаки

На дворе сегодня! Как ненастна ночь!

............................

Как тревожна ночь и как ужасна мука!

Но безмолвен я, лишь ропщет темнота

И, окаменевши, не рождает звука,

От рыданий грудь, от жалобы уста.

Догорая, гаснут трепетные свечи...

Ночь повита крепом, _мысль как ночь темна_..{22}

........................

Хотя, кроме последнего, совершенно справедливого заявления, все прочее здесь представляет лишь продукт смешения двух различных понятий: поэзии и чепухи, с заменой первого вторым,- однако такое стихотворение не есть ныне что-нибудь исключительное, а представляет целый _род_ литературы, который все более и более становится господствующим у нас, как и во Франции. Гр. Кутузов совершенно уберегся от указанного смешения понятий, что составляет его несомненную заслугу. Но если лирическое одушевление, чтобы оставаться в пределах поэзии, никогда не должно переходить в бессвязный бред, то, с другой стороны, трезвость и ясность мысли никак не должна доходить у поэта до прозаизмов. В этот грех случается иногда впадать нашему автору. Так, напр., он сообщает нам (в стихотворении на открытие памятника Пушкину), что русский народ вспомнил,

Что у него великий есть поэт,

И захотел он вновь перед собою

Его могучий образ воскресить,

Почтить певца бессмертною хвалою,

Его вознесть высоко над толпою

_И памятник ему соорудить_.

Последнее сведение было бы лишним даже в прозе, а в стихах и подавно. Тут же говорится, что

_Красы, добра и правды идеалы_

Блеснули вновь, как утра чистый свет.

Такая полнота отвлеченных подлежащих допустима только в прозе. Чистейшею прозою начинается послание к А. Н. Майкову по случаю получения им пушкинской премии:

Учитель дорогой! С сердечною отрадой

Тебя приветствую.- Ко мне примчалась весть:

"Два мира" почтены достойною наградой,

И славный их певец принял хвалу и честь.

Другого рода прозаичностью поражают следующие стихи, касающиеся русско-турецкой войны:

И ночь тиха была, и месяц, _беспристрастно_

На праведных и злых взирая с высоты,

"_Не полно ль убивать друг друга вам напрасно?_"

Шептал с _улыбкою добра и красоты_.

Беспристрастие месяца к воюющим сторонам есть вообще антропоморфизм довольно прозаичный, а в настоящем случае и неуместный; ибо если уж дело пошло на олицетворения, то месяц, очевидно, должен быть пристрастным к туркам. Прозаичны и самые слова, которые поэт заставляет его "шептать", и особым комичным прозаизмом отличается последний стих вследствие нескладного и ничем не оправданного соединения таких широких отвлеченных понятий, как добро и красота, с таким тесным представлением, как улыбка, да еще на лице месяца. Лунная улыбка "добра и красоты" - здесь даже странным образом прозаическая сухость граничит с декадентскою нелепостью. Напрасно автор напечатал это стихотворение, которое есть лишь весьма неудачное подражание заключительным стихам лермонтовского "Валерика".